Хижина дяди Мирзы

Нужны ли России гастарбайтеры — тема непрерывного общественного спора. Неонацисты отрезают таджикам головы, умеренные националисты говорят, что иммигранты всегда будут источником напряжения в обществе.

Но дело не в национальности или цвете кожи мигранта, а в его социальном положении. Гастарбайтеры в России — это институт узаконенного рабства. Мы согласились на него ради экономической выгоды, но оно неизбежно влечет за собой социальные проблемы. Гастарбайтеры — это многомиллионная армия людей, исключенных из правового поля. Естественно, они становятся как жертвами преступлений, так и преступниками.

Черкизон

Московский Черкизовский рынок. Бесконечные стада автобусов, каждый день привозящих сюда десятки тысяч челноков. Многокилометровый лабиринт рядов, этажами уходящих куда-то вверх, сплошь завешенных черной одеждой; миллионы пар штанов и кожанок — и тысячи смуглых лиц, которые, как призраки, шепчут из своих пещер: «Джинсы, дубленка». Улицы вьются под уклон, кажется, что спускаешься в какое-то подземное царство. Это целый город, десятки, если не сотни тысяч людей.

Углубившись в него на километр, понимаешь, что этот город живет совершенно самостоятельной жизнью, только по краям взаимодействуя с Москвой. Здесь другая страна, настоящий Восток, его горячий, вещественный драйв. Понимаю, почему наши «фашики» любят взрывать тут бомбы, так их все это бесит. Вдруг оказываюсь в тесном китайском квартале: рыба, соленья, какие-то неведомые продукты. По-русски не говорит никто — все вывески на китайском и вьетнамском. Грязные лесенки с улиц ведут куда-то вверх, на задворки, наполненные крохотными лавочками: парикмахерскими, магазинчиками, салонами связи, кафешками, десятками каких-то мелких конторок непонятного назначения — все по-китайски, все для внутреннего потребления. Висит белье, сквозь оконца брезжит тесная гастарбайтерская житуха.

Дальше — снова Ближний Восток: ряд с исламской музыкой. Тут же торгуют какой-то едкой наркотической травкой, которую здесь любят держать под языком. Прямо посреди улицы стоит телевизор, в нем неприятный, фарисейского вида шейх в чалме сердито втирает что-то на фарси. Вокруг кучка чумазых гастарбайтеров — слушают.

— Что говорит-то?

— Что человек без потомства — не человек, — отвечает маленький темнолицый парень в оранжевом жилете с тележкой — Алишер, узбек из Хивы, бригадир уборщиков.

Я предлагаю пойти перекусить, и он ведет меня вверх по лестнице в ангар. Железная дверь без вывески, большой зал, деревянные столы, копеечное меню на стене. На меня изум­ленно таращатся полсотни черных глаз. Даже в деревенских чайханах Курдистана мое появление вызывало меньше удивления. Рассказываю Алишеру, что пишу про кидалово. Он оживляется:

— Я тут работал в Истре, фирма «Аквастройландшафт», делали коттеджи. Месяц работали, 25 человек, я был бригадир — хорошо заплатили, мы довольные были. Перекинули на другой коттедж. Гендиректор обещал всем сделать регистрацию, разрешения на работу, говорил: «Я фээсбэшник, ментов можете не бояться». Ничего не сделал. Четыре месяца работали, без выходных, по двенадцать часов. Утром приходили охранники, всех выгоняли: больной, не больной — неважно. Каждый день приезжал замдиректор Дима, давал на еду — то по 50 рублей, то по 100. Больше ничего не платили, говорили: «Доделайте объект». Один парень упал с лесов, ребра сломал — даже «скорую» не вызвали. Мы скинулись, я свой телефон продал — отправили его домой. До сих пор звонит мне, спрашивает: «Зарплату дали?»

— Так и не дали?

— Да я уже тогда понял, что ничего не дадут. Они просто ждали, когда мы плюнем и уйдем. Мы почти достроили — ходили к Диме, просили дать хоть по 200 долларов. Он говорит: «Технадзор не принял объект, потом». Мы стали возмущаться — хозяева вызвали ОМОН. Нас, правда, не побили: мы раньше разбежались. Вот и все. Сейчас тут работаю, 250 рублей в день, каждый день в руки дают, здесь все честно.

— А где живешь?

— Да тут, в контейнерах.

— Покажешь?

Мы бредем по задворкам рынка. Огромные ангары, склады, кафе, перекрестки, прожектора, заставленные фурами площади, тележки, тюки и тысячи, тысячи темных фигур. В какой-то подворотне наталкиваемся на патрульную машину, которая тихо, как щука, караулит в этих изобильных водах добычу.

— Я уборщик, — лопочет Алишер.

— Пошли-пошли, уборщик, — спокойно говорит огромный мент, заталкивая его в машину.

Я спрашиваю, куда его, и иду к выходу, чтобы ехать в 51-е отделение. Но тут Алишер звонит и сообщает, что свободен.

— Дал сто рублей.

— Так ты же говорил, у тебя порядок с документами.

— А им по фигу! Обыщут, сколько найдут — отберут. В прошлый раз майор у меня 40 рублей отнял, не стыдно ему за погоны! Не дашь — в отделение. Черных в камеру натолкают и бомжа посадят. А от него воняет — нельзя терпеть. Через пятнадцать минут заглянет мент: «Не надоело сидеть? Со всех три тысячи».

Наконец мы подходим к длинному зданию. Задняя неприметная дверь. Алишер останавливается:

— Иди сам, не хочу разговоров.

Я захожу внутрь. Обычный торговый центр, где днем снуют покупатели мобильных телефонов, по ночам превращается в общагу. В проходах на положенных на пол матрасах, завернувшись в одеяла, спят сотни работяг. Кто-то играет в карты, кто-то идет с чайником, но в основном уже дрыхнут. Тут тепло и, как ни странно, уютно. Думаю, здесь даже лучше, чем в квартирах, где живет большинство работников рынка — по 25 человек на трешку, с круглосуточной очередью в туалет.

Я брожу между спящими, пока меня не окружают несколько мрачных крепких парней.

— Что ищешь? Как сюда попал?

Ребята молча ведут меня к запертому главному выходу — и я бегом удираю от расспросов охранника.

14 тысяч

На окраине рынка стоят штабеля железных контейнеров: к ним ведут лесенки, светятся окошки, торчат антенны — тут тоже живут люди. На завалинке мокнут несколько таджиков. Здороваюсь, сажусь рядом — что приятно в этой среде, повод для знакомства не требуется. Подходит еще один парень, с пакетом. Идет медленно, странно хромая — как-то всем телом, явный калека. Знакомлюсь — зовут Камил, ходит по рынку, продает мотки скотча.

— Разгружали вагоны со щебнем. Не успел отскочить — перебило ногу. Ребята-таджики отвезли в больницу, месяц лежал, ребята платили за каждый день. Вернулся на ту же стройку через три месяца, прораб увидел — говорит: иди отсюда. Никуда не могу устроиться, сразу выгоняют. Вот скотчем торгую. Только на еду хватает, живу у ребят. На днях они мне говорят: мы тебе на дорогу соберем, если хочешь. Не могут прямо сказать: езжай уже! Надо ехать, а не хочется. Приеду калекой, без денег — что буду делать?

Заезжаю на Арбат — там рухнул дом, став братской могилой для нескольких таджиков-гастарбайтеров. Горстка зевак, ленточки ограждения, замерзший мент, за ним — пустая шкурка дома и гора битого кирпича внизу. Серьезная надувная палатка — штаб. Вокруг подъемного крана тусуются десятка три крупных мужиков в эмчеэсовской форме, трещит рация. Крановщик работает, остальные смотрят. Деловитое безделье: пригнали — стоим. Подходят врачи, говорят, что всех опознали. В палатке кто-то по-армейски отчитывается в телефон: «Все, спасательную фазу операции можно считать завершенной…»

Обхожу дом, вижу группу замерзших таджиков, спрашиваю, кто из них родственники погибших.

— Что стоите? Они же всех вытащили.

— Да нет, три человека там еще.

— Откуда известно?

— На объекте они были, ребята их видели, телефоны третий день не отвечают. А им лень уже, еле-еле копаются. Мы просим, просим: дайте мы сами разберем! Сейчас сто человек с фирмы пришли бы — за день бы все раскидали. А этим неинтересно, есть там кто, нет — таджики же, не русские. За что ребята погибли, а? За четырнадцать тысяч в месяц. И что, накажут кого-нибудь? Да даже дела не заведут!

Незаведение уголовных дел по факту гибели и увечий гастарбайтеров — норма. В «Склифе» (Научно-исследова­тель­ский институт скорой помощи им. Н. В. Склифосовского. — «РР») мы навещаем Наима Каримова, таджикского рабочего, случайно подстреленного милицией. Наим — крепкий мужик, успевший тут обрасти бородой, лежит на койке голый, накрытый простынкой. Он парализован.

— В электричке познакомился со стариком, который позвал к себе жить, чтобы я ему помогал. Старик алкаш, живет в коммуналке. С соседями у него ссора, ходит домой через окно: под ним крыша подвала. Собираюсь я как-то на работу, слышу — кто-то окно открыл. Я подошел, раздвинул шторы — там мент. Схватил меня, вытащил на крышу и выстрелил. Я упал, ударился о крышу, потом об лед, больно было ужасно! Внизу у машины два других милиционера стояли.

— Денис, ты что, стрелял в него? — спрашивают.

— Да я вроде не стрелял…

Потом они нашли пулю и гильзу, стали советоваться, что делать. Денис подошел ко мне, пытался всунуть мне в руку свой пистолет. Я, хоть от боли не соображал ничего, понял это и сжал руки на груди. Я кричал, звал на помощь, просил их вызвать «скорую» — бесполезно. Часа через два при­ехала «скорая». Кто вызвал, не знаю. Врач подошла к ментам, говорит: «Это опять вы?!» Вот привезли сюда — врачи хорошие, бесплатно лечат.

Три недели Наим провел в реанимации, три месяца лежит в больнице. Кроме ранения у него перелом позвоночника. Нижняя половина тела парализована, возможно, навсегда. У кровати стоят принесенные земляками гантели — Наим старается поддерживать в форме то, что осталось. Уголовное дело не заведено — словно собаку подстрелили.